«Эта память – наша совесть»

Так о блокаде писал младший современник Берггольц, поэт Юрий Воронов. И сегодня напоминать эту, казалось бы, пропис­ную истину приходится все чаще и чаще, ведь до сих пор ходят по земле люди, для кого и память, и совесть – не больше чем пережитки далекого-далекого прошлого. Тема блокадного Ленинграда уже давно стала предметом разного рода спекуляций, на ниве которых подвизаются рьяные, но зачастую малограмотные «ниспровергатели» и «разоблачители» из разных стран. С развитием социальных сетей они получили возможность безбоязненно транслировать свои «изыскания» широкой аудитории и теперь, вооружившись сведениями из каких-то сверхсекретных источников, договариваются до того, что отрицают сам факт блокады Ленинграда. Дескать, все это лишь раздутый пропагандой миф. Иные идут ещё дальше и поражают читателей циничной откровенностью. Нет, говорят они, блокада всё-таки была, но вот защитникам города нужно было не упрямиться и сразу сдать его фашистам – тогда, мол, и жертв человеческих удалось бы избежать. Как тут не вспомнить строки Александ­ра Межирова: «Всего опасней – полузнанья.⁄Они с историей на «ты» –⁄И грубо требуют приз­нанья⁄Своей всецелой правоты».

Естественно и закономерно, что интернет-стратеги и командиры оловянных солдатиков, с умным видом рассуждающие о том, о чём не имеют ни малейшего представления, встречают отповедь тех, для кого историчес­кая память и правда – не пустые слова. В жарких дискуссиях на просторах Всемирной паутины активное участие принимают и наши соотечественники, ведь участие казахстанцев в герои­ческой обороне Ленин­града золотыми буквами вписано в историю Великой Отечест­венной войны. С юных лет нам знакомы вдохновенные строки песни Жамбыла «Ленинградцы, дети мои!», которая признается литературоведами вершиной советской лиро-эпической поэзии. С благодарностью вспоминаем мы героизм сынов казахского народа, которые в составе 310-й стрелковой дивизии сражались с рвавшимися к Ленинграду фашистскими захватчиками. Наконец, для нас священно имя Султана Баймагамбетова, который повторил подвиг Александ­ра Матросова, закрыв грудью амбразуру дота. «Мы гордимся тем, что являемся активными участниками великой битвы под Ленинградом», – писало командование 314-й дивизии трудящимся Северного Казахстана, и эти слова мог повторить каждый наш соотечественник, кто сражался за освобождение города на Неве.

Но «ниспровергатели» предпочитают этого не замечать. В своём стремлении развенчать всех и вся они доходят до самого постыдного – до отрицания необходимости бороться за свободу и независимость своей Родины, а значит, до отрицания патриотизма. Вместе с ним отвергается и само человеческое достоинство – только его непризнанием можно объяснить глумливые попытки представить советских солдат «пушечным мясом» и объявить их подвиги выдумками пропагандистов.

Художественные произведения, посвященные героизму защитников Ленинграда, служат действенной вакциной против подобного рода «воинственных полуидей», ведь позволяют увидеть события давно минувших дней глазами их непосредственных участников и очевидцев. Ни один сверхсекретный источник из арсенала интернет-историков не может идти ни в какое сравнение с этими бесценными свидетельствами. Известный ленинградский литературовед Николай Луговцов писал: «История всех веков и народов знает 14 500 войн. Так утверждают учебники. И все же история не знала такой героической обороны великих городов, как девятисотдневная ленинградская эпопея. В военной летописи нет страниц, равных подвигу на Неве». Этим объясняется и это же подтверж­дает как жанрово-тематическое, так и композиционное разнообразие литературных произведений, которые посвятили сражающемуся Ленинграду писатели всего Советского Союза. Достаточно назвать лишь некоторые из них, чтобы ясно представить, какое влияние на многонациональную литературу оказал подвиг ленинградцев: роман-эпопея «Блокада» Александра Чаковского и одноименный сборник стихов Юрия Воронова, «Город Ленина» Таира Жарокова и «Киров с нами» Николая Тихонова, «Пулковский меридиан» Веры Инбер и «Ленинград» Абдильды Тажибае­ва, «Слава!» Демьяна Бедного и «Город наш непобедим» Николая Брауна, «Весна в Ленинграде» Маргариты Алигер и «Белая ночь» Всеволода Рождественс­кого, «Блокадные новеллы» Олега Шестинского и «Нева» Бориса Лихарева.

Особое место, причём не только в литературе о блокадном Ленинграде, а в многонациональной советской литературе как таковой, занимает творчество Ольги Берггольц. По воспоминаниям прозаика и драматурга Александра Крона, «были два голоса – мужской и женский, которые узнавали все ленинградцы с первого произ­несенного слова. Это были голоса Всеволода Вишневского и Ольги Берггольц». Ольгу Федоровну, говорившую со своей страной «под свист снарядов», современники в самом деле называли голосом и музой блокадного Ленинграда. Так говорят о ней ценители поэзии и сегодня. Но уж очень велик соблазн при этом сузить творчес­кий диапазон поэтессы, загнав её произведения целиком и полностью в рамки 1941–1945 годов. Безусловно, они стали периодом расцвета Берггольц как мастера-художника, но её творчество воен­ных лет в отрыве от предшест­вующей литературной работы никак не раскрывает перед читателем истоки этого мастерства. При таком подходе игнорируется и последующая творческая эволюция поэтессы, которая также отмечена значительными художественными успехами. Закрепление за писателем какого-то неизменного статуса – например, «инвентаризатора Вселенной» и «певца строительных площадок», как называли поэта Николая Ушакова, – хотя и является своеобразной формой признания творческих заслуг, всё-таки чревато тем, что такой писатель воспринимается едва ли не «талантом божьей милостью», ведь предстает перед читателем в уже готовом виде, тогда как его долгая, порой даже мучительная работа над собой, которую он вел, подступая к своей главной теме, остается за кадром. Если же говорить о Берггольц, то её лучшие стихи зрелого периода творчества невозможно представить без того литературного опыта, который дала ей поездка в Казахстан в 1930 году.

«Ты в пустыню меня послала…»

О предыстории и обстоятельствах этой поездки сама поэтесса рассказывала неоднократно. Например, в своей «Попытке автобио­графии»: «Строить фундамент социализма я поехала с Николаем Степановичем Молчановым. Любовью моей. Всегдашней. Если говорить правду, мы сбежали из Ленинграда. Распределение (зимой 1930 года мы окончили филологический факультет университета) было у нас другое. Его и меня собирались направить в Ленинградский обком комсомола: его на оргработу, а меня на пропаганду». Комсомольцы 30-х годов жили в атмосфере грандиозного переустройства страны, их влекло «новостроек призывное знамя», и молодые люди, видя, что их товарищи разъезжаются по великим стройкам первой пятилетки, приняли твердое решение – ехать в Казахстан. Такая поездка, по воспоминаниям литературоведа Дмитрия Хренкова, заменила Берггольц и Молчанову свадебное путешествие.

Готовясь отправиться в доселе незнакомую, неизведанную страну, двадцатилетняя Ольга внимательно изучала всю имевшуюся на тот момент литературу о Казахстане, чтобы, по её словам, «не ударить в грязь лицом там, в Алма-Ате». Повесть «Журналисты», созданная, как говорится, на казахстанском материале, позволяет нам увидеть город так, как увидела его приехавшая издалека «коренная горожанка»: «Станция столицы была саманной, невысоконькой, кругом беспорядочно расположились свежие стандартные дома, тут же тянулись товарные вагоны мясного цвета, превращенные в жилища. Присевший на все четыре колеса, какой-то разбухший автобус хрипло рычал на розвальни, неспешно проезжавшие под самым его носом. Возле неоштукатуренного пакгауза лежали верблюды, мерно двигая челюстями. Это был южный пункт только что отстроенной железной дороги, гордости всего Союза».

Попав в редакцию газеты «Советская степь» (ныне «Казахстанская правда»), Берггольц была зачислена в сельскохозяйственный отдел. Вот как описывала она здание редакции: «Это был небольшой провинциальный дом с балконом и мезонином. Одно окно светилось – по всей видимости, это был кабинет редактора. Они (главные герои повести «Журналисты». – Прим. авт.) нашли кабинет, пройдя сквозь тёмные комнаты, пахнущие холодным табачным дымом и гуммиарабиком, натыкаясь на мебель и шурша мусором». По воспоминаниям поэтессы, секретарь редакции чуть ли не с порога огорошил её незнакомыми названиями сельскохозяйственных культур – тау-сагыз, кендырь, рами, кенаф, от которых «заломило голову». Не самыми благоприятными оказались и бытовые условия. Быть может, нашему современнику покажется, что творческая работа в такой обстановке просто немыслима. Однако для комсомольцев-романтиков, перед глазами которых реял, как в песне Михаила Анчарова, «алый парус надежды», внутренняя потребность быть необходимыми своей стране была превыше всего. И молодая девушка становится разъездным корреспондентом, колеся по бескрайней степи и делаясь частым гостем в гостеприимных казахских юртах. Ознакомившись с архивами «Казахстанской правды», Дмитрий Хренков напишет: «Когда-то некоторые наши газеты печатались на давно уже не существующих ротационных машинах. И сами газетные страницы были похожи на простыни. Такими простынями ложилась передо мной «Советская степь». Внешне она очень подходила для Казахстана с его необозримыми просторами. Мне хотелось прочитать корреспонденции Берггольц, и я чувствовал себя археологом. Страницы притягивали, как увлекательнейший роман. От них и по сей день веет духом романтики становления нового, а нередко и пороховым дымком: ведь тогда ещё продолжались стычки с басмачами, партийного активиста или газетчика подстерегала кулацкая пуля. Но, как мне казалось, подшивка сохранила и запах земли, взрезанной острым лемехом плуга. В «Советской степи» писалась биография страны, романтическая и трагедийная, трудная и радостная».

Почему же мы можем называть казахстанский период жизни Берггольц школой её литературного мастерства? Прежде всего потому, что в процессе журналистской работы отшлифовывался, совершенствовался язык её произведений. Так, если написанные по горячим следам статьи и заметки являются лишь пробой пера, то написанные в 1934–1935 годах «Журналисты», «Ночь в «Новом мире» и «Зерна» – произведения высокого художественного уровня, в которых вчерашний работник печати сливается с писателем-прозаиком в единый организм. Кроме того, опыт работы в «Советской степи» был как бы предвосхищением деятельности Берггольц на ленинградском радио. В этом отношении наиболее характерен эпизод биографии поэтессы, легший впоследствии в основу рассказа «Ночь в «Новом мире». Нет, к одноименному журналу этот рассказ не имеет никакого отношения. «Новым миром» назывался колхоз, над которым шефствовала редакция «Советской степи» и в котором Берггольц – а в рассказе радистка Айна – устроила первое в тех краях прослушивание радиопередачи из Москвы. Айна зовет радио «свободным международным агитатором» и, пожалуй, как нельзя лучше описывает ту роль, которую ему предстоит играть в жестокие годы войны. Наконец, работа в Казахстане обогатила Берггольц знанием жизни, что, несомненно, позволило ей пополнить свой литературный арсенал новыми темами и художественными образами.

В книге «Воспоминания об Иване Шухове» нам удалось обнаружить уникальную фотографию. Подпись к ней гласит: «Дружес­кая встреча Ольги Берггольц и Ивана Шухова с сотрудниками «Казахстанской правды». 1959». Этот снимок лишний раз доказывает, что своих связей с нашей страной поэтесса не разрывала никогда. Образ Казахстана стал для неё одновременно и образом пылкой, горячей юности, порвать с которой – несмотря на все тяготы и невзгоды – было бы сродни преступлению. Впрочем, лучше всяких фотографий говорят об этом поэтические строки: «И наступает юность. И проходит⁄вся в жажде подвига, в работе неустанной –⁄в порту, на новостройках, на заводе,⁄в пустынях и колхозах Казахстана.⁄Я вспомнила – вернее, я вдохнула⁄степной, полынный, суховатый воздух,⁄и узкий полумесяц над аулом,⁄и на рассвете розовые звезды».

«Никто не забыт и ничто не забыто»

Блокаду Ленинграда Берггольц называла периодом свое­го «жестокого расцвета». Но и предшествующие ей годы вряд ли можно было назвать мягкими по отношению к хрупкой, не отличающейся отменным здоровьем женщине. Смерть двух дочерей, исключение из Союза писателей и из партии, в которую, по словам поэтессы, она «шла с детства, путём прямым и честным», необоснованный арест, выкидыш на пятом месяце беременности, случившийся прямо в тюрьме… Скажем прямо: не каждый из нас смог бы стойко перенести хотя бы одно из этих испытаний. Сохранить мужество Берггольц помогла её вера в справедливость, в Родину, в идеалы «мятежной юности». Все удары, нанесенные ей судьбой, поэтесса считала проверкой собственных сил и, превозмогая личные страдания, клялась родной стране: «Служу и верю неизменно». Это слова настоящего патриота.

«Я вышла из тюрьмы в связи с тем, что следствие было прекращено за полной нелепостью чудовищных предъявленных мне обвинений. Партийный билет мне отдали в райкоме на другой же день», – писала Берггольц в своей автобиографии. С началом войны, которую поэтесса считала «решающей проверкой всей жизни», горком партии прикомандировал её к Радиокомитету. Для всего Советского Союза звучавшие в эфире голоса защитников Ленинграда служили напоминанием: город держится, город не пал. Об идеологическом значении радиопередач Берггольц писала в своей знаменитой книге «Говорит Ленинград»: «Ленинград живыми голосами клялся, что не сдастся ни сегодня, ни завтра – никогда, и на другой день советские люди снова слышали его голос! Стоит. Дерется. Полон сил, уверенности, гнева и деловитости. Эти передачи проводились, несмотря ни на какую обстановку внутри города – был ли обстрел, была ли бомбежка, было ли то и другое вместе. Передачи происходили ежедневно и начинались словами: «Слушай нас, родная страна! Говорит город Ленина. Говорит Ленинград».

С работой поэтессы на радио связано её известнейшее стихотворение «…Я говорю с тобой под свист снарядов». Чтобы читатель лучше понимал, в какой обстановке оно создавалось, Берггольц предпослала ему эпиграф: «Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям». Стихотворение, задуманное поэтессой как «слово матери», раскрывает перед нами яркие образы защитников города, готовых остановить врага ценою собственных жизней: «Я говорю: нас, граждан Ленинграда,⁄не поколеблет грохот канонад,⁄и если завтра будут баррикады –⁄мы не покинем наших баррикад». В самом звуковом строе этой строфы есть нечто грохочущее, разрывающееся, раскатистое, словно пушечный залп. Это – живой голос Ленинграда, осажденного, но не сломленного.

Поэзии Берггольц времен блокады свойственны простота и естественность. Поэтессе не нужно было ни приукрашивать эпоху, ни превращать её в летопись безотрадных страданий, конца которым не видно. По словам литературоведа Алексея Павловского, окончательному формированию лирического дарования Берггольц, благодаря живому чувству истории приближавшего её стихи к эпическим полотнам, способствовал сам Ленинград, «его жизнь, исполненная эпики, не замечаемой, впрочем, горожанами, но зато отчетливо и волнующе ясной для поэта». Родной город был для Берггольц сакральным символом, источником жизненных сил, а битва за него – одним из решающих столкновений сил добра и зла, двух нравственных антиподов, из которых победителем мог выйти лишь тот, за чьей спиной была самая могучая в мире сила, сила правды.

В поэме «Твой путь» поэтесса так охарактеризовала цель своей жизни: «А я затем хочу и буду жить,⁄чтоб всю её, как дань людскому братству,⁄на жертвенник всемирный положить». Данью людскому братству стали и её книги, которые напоминают нам сегодня, как важно для цивилизованного общества хранить и оберегать свою историческую память. Нет, в канун 80-летия полного освобождения Ленин­града от фашистов мы не станем слушать вздорные небылицы «ниспровергателей» и «разоблачителей», а искренне поблагодарим наших предков, которые плечом к плечу разбили общего врага и завоевали для нас счастье свободной и счастливой жизни.